фандроооч

[raped dude]

Мнения о книге Сорокина "Голубое сало" довольно контрастны между собой, но, все же, гораздо больше именно тех, кто считает ее мерзкой, грязной, отвратительной и прочее-прочее. Мнения о книге, где рассказ ведется от лица гея, пишущего письма своему.. гею. Гм.

А я вот решил ее перечитать и, о боже, я готов кончить на каждой строчке.
Нет, конечно, это далеко не самая моя любимая книга, высшую шестерку все еще держат Двоичный код, Маленький Принц, Тим Талер, Молли Мун, Кот который и Жалобная книга, а одни из любимейших это все так же Малатов, Паланик, Коэльо, Брэдбери, Фрай, Прэтчетт, Акунин, Берджес, Джексон-Браун и прочие, и Сорокин даже рядом с ними не стоит, но блядь же.

---

поцелуй меня в ЗВЕЗДЫ.

<sub>Привет, mon petit.

Тяжелый мальчик мой, нежная сволочь, божественный и мерзкий топ-директ. Вспоминать тебя – адское дело, рипс лаовай, это тяжело в прямом смысле слова.

И опасно: для снов, для L-гармонии, для протоплазмы, для скандхи, для моего V 2.

Еще в Сиднее, когда садился в траффик, начал вспоминать . Твои ребра, светящиеся сквозь кожу, твое родимое пятно «монах», твое безвкусное tatoo-pro, твои серые волосы, твои тайные цзинцзи, твой грязный шепот; поцелуй меня в ЗВЕЗДЫ.

Но нет.

Это не воспоминание. Это мой временный, творожистый brain-юэши, плюс твой гнойный минус-позит.

Это старая кровь, которая плещет во мне. Моя мутная Хэй Лун Цзян, на илистом берегу которой ты гадишь и мочишься.

Да. Несмотря на врожденный Stolz 6, твоему ДРУГУ тяжело без тебя. Без локтей, гаовань, колец. Без финального крика и заячьего писка:
во ай ни!

Рипс, я высушу тебя. Когда-нибудь? ОК. Топ-директ.

Писать письма в наше время – страшное занятие. Но ты знаком с условиями. Здесь запрещены все средства связи, кроме голубиной почты. Мелькают пакеты в зеленой W-бумаге. Их запечатывают сургучом. Хорошее слово, рипс нимада?

АЭРОСАНИ – тоже неплохое, На них меня жевали шесть часов от Ачинска. Этот дизель ревел как твой клон-файтер. Мы неслись по очень белому снегу .

«Восток-Сибирь большая», – как говорит Фань Мо.

И здесь все по-прежнему, как в V или XX веке. Восточные сибиряки говорят на старом русском с примесью китайского, но больше любят молчать или смеяться. Много якутов. Из Ачинска выехали на рассвете. Аэросани вел молчаливый «белый жетон», зато штурман-якут в форме мичмана хохотал всю дорогу, как наш фокусник Лао. Типичный представитель своего бодрого, L-гармоничного народа. Якуты здесь предпочитают мягкие зубы, одеваются в живородящую ткань китайского производства и активно пробируют мультисекс: 3 плюс Каролина, STAROSEX и ESSENSEX.

Рипс-рипс, путe–шественник! © голубое сало</sub>

---

пысы. В КОММЕНТАРИЯХ!!!!111. Я могу умирать счастливым.

@темы: books, links, is love

Comments

[raped dude]

Два гибких русоволосых стюарда подавали десерт – фрукты в мандариновом желе, когда в салон вошел борткомандир и, приложив руку к сине-белой фуражке, доложил:

– Товарищ Сталин, наш самолет пересек границу СССР и вошел в воздушное пространство Третьего Рейха.

– Хорошо, – кивнул Сталин и посмотрел на часы. – Сколько еще?

– Минут сорок и мы на месте, товарищ Сталин. Зачерпнув золотой ложечкой желтое желе из хрустальной розетки, Хрущев покосился в иллюминатор:

– Облачно.

– В Праге дождь, товарищ Хрущев, – заметил борткомандир.

– В какой? В Западной или Восточной? – тяжело глянул на него граф.

– В… обеих, товарищ Хрущев, – серьезно ответил пилот.

– Не может быть. Это провокация, – покачал головой жующий граф.

Борткомандир непонимающе стоял посередине салона.

– Вы свободны, – улыбнулся Сталин. Пилот и стюарды вышли.

– Пап, а в Праге стену когда построили? – спросил Василий.

– Сразу после войны, дубина, – томно потянулся Яков.

– Через трое суток после завершения Потсдамской конференции были заложены первых два камня, – ответил Сталин.

– А почему – два?

– Потому что Пражская стена строилась взаимными усилиями двух держав-победителей: СССР и Германии. Один кирпич положил фон Риббентроп, другой – Молотов.

– А зачем стену делать обязательно через Прагу? – заговорила Веста, натягивая мохеровую «трубу» на левретку. – Сделали бы чуть подальше. Там же родственники, друзья. И вдруг – живут в разных городах. Если б Москву перегородить по Красной площади, это значит – я в Восточной Москве останусь, а Машка Жукова и Натали Малиновская – в Западной. Ужас. Зачем обязательно через Прагу?

– Так войска остановились, stupid girl, – зевнул Яков.

– Что у тебя по Истории СССР, Василий? – спросил Хрущев.

– Четыре, граф. Просто… у нас учитель странный какой-то. Интроверт.

– Не клевещи на Сергея Арнольдовича, – с укором заметила Аллилуева. – Он замечательный педагог.

– Учителей-интровертов наш народ давно уже превратил в лагерную пыль, – произнес Сталин. – А историю своей родины надо знать.

Через сорок минут самолет пошел на посадку и после долгого планирования над баварскими Альпами приземлился на личном аэродроме Гитлера близ Берхтесгадена.

Этот просторный, почти всегда пустой аэродром был обустроен в Альпах после произведенного здесь подземного атомного взрыва, расчистившего древние горы.

Длинное, непривычно ровное поле аэродрома напоминало застывшее горное озеро и упиралось в гранитное лицо Гитлера, вырубленное из целой горы усилиями Арно Брекера и шести тысяч франко-английских заключенных.

Умно-сосредоточенное лицо с высоким лбом, горбатым прусским носом, маленьким упрямым подбородком и красивыми властными губами со спокойной величавостью исполина смотрело на жужжащее белое насекомое, подползающее к нему по посадочной полосе.

Турбины остановились, подъехал трап.

– Gruss Gott, Deutschland, – встал с кресла и захрустел пальцами Хрущев.

– Ой, как здесь капитально! – посмотрела в иллюминатор Веста. – Буду на горных лыжах кататься.

– На саночках с мамочкой… – пробормотал Василий, собирая леденцы, выпавшие из коробки ему на колени. – Яш, дай закурить.

– Хуй тебе, – прошептал одними губами Яков, надевая поданный стюардом пиджак.

– Распорядись насчет экипажа, – кивнул Хрущеву Сталин и первым направился к выходу

Свежий горный ветер приятно охладил его лицо. Сталин шагнул на резиновую площадку трапа и с удовольствием вдохнул полной грудью. Внизу вождя страны Советов ждали худой, подтянутый Мартин Борман, полноватый, коренастый фон Риббентроп и ничем не примечательный командующий лейбштандартом СС «Адольф Гитлер» Зепп Дитрих.

Надежда встала рядом с супругом, и они, неторопясь, спустились по трапу.

– Guten Tag, Herrschaften! – громко приветствовал встречающих Сталин и уверенно ступил на немецкую землю.

– Herr Gensek! Ich darf Sie im Namen der Regierung des Dritten Reiches willkommen heissen! – прохрипел лиловощекий фон Риббентроп, и начались рукопожатия.

Хрущев и дети Сталина присоединились к церемонии. Военный оркестр заиграл гимн Советского Союза, все на время замерли; затем Сталин с Риббентропом двинулись вдоль шеренги эсэсовского почетного караула.

В лайнере, тем временем, ниндзя, Аджуба и Сисул быстро и профессионально удавили экипаж самолета.

Подъехали четыре темно-синих «Хорьха». В первом разместились Сталин с супругой и фон Риббентроп, во втором Хрущев с Борманом, в третьем дети Сталина с Зеппом Дитрихом, в четвертом четверо ниндзя, колонна с золотым шприцем, Сисул и Аджуба, поранивший себе руку брошью задушенного стюарда. Два черных мерседеса охраны выехали из-под подбородка каменного Гитлера, и эскорт тронулся.

Дорога на Оберзальцберг плавно вилась серпантином вкруг одной горы, затем другой, забираясь выше и выше. Наверху было облачно, туманно и лежал чистый снег. Густой ельник обступал серпантин, местами наползали желтовато-серые скалы, разверзающиеся пропастями, с мелькающей далеко внизу светлой и темной зеленью лугов и предгорий.

Вскоре эскорт въехал на просторное плато, большую часть которого занимала сумрачная громада «Бергхофа» – замка рейхсканцлера Третьего Рейха Адольфа Гитлера.

Выстроенный по проекту Шпеера в стиле нео-готики, замок потрясал своим нечеловеческим размахом и удивительной архитектурой: словно кусок чудовищных сот соорудили здесь невиданные огромные пчелы, и, не наполнив их небесным медом, в испуге покинули навсегда, уступив во владение одному из самых великих и необычных людей Земли.

Машины въехали в раскрывшиеся позолоченные ворота замка, обогнули громадный фонтан, изображающий борьбу титанов с богами, и остановились возле широкой мраморной лестницы парадного входа. Черные эсэсовцы отворили дубовые готические двери, и по серо-голубому мрамору сошел вниз Адольф Гитлер.

Высокий, худощавый, он был похож лицом на свое казенное изваяние в Берхтесгадене. Длинные прямые волосы пепельного цвета доходили рейхсканцлеру до узких плеч. На нем был темно-синий френч, переходящий в узкие галифе с высокими сапогами.

– Mein her zlicher Freund! – произнес Гитлер мягким низким голосом, и его большие нервно-бледные руки пианиста сомкнулись вокруг смуглой руки Сталина.

– Mein teurer Freund! – Сталин накрыл ладони Гитлера своей левой рукой.

Они молча смотрели в глаза друг другу. Гитлер был голубоглазым. Карие глаза Сталина здесь, в высокогорье Альп, слегка посветлели.

– Йа очшень рат! – произнес Гитлер и улыбнулся своей неуловимой магической улыбкой.

– Ich auch, mein Freund! – ответил Сталин, улыбаясь с мягкой искренностью.

Порыв горного ветра пошевелил пепельные волосы Гитлера, качнул стоячий ворот сталинского плаща. Пальцы их расстались. Гитлер поцеловал руку Надежде, поприветствовал остальных и плавным жестом дирижера пригласил гостей войти.

Все поднялись по лестнице, переступили кованый порог замка с выбитым на нем «BLUT UND BODEN» и оказались в огромном гостевом зале, напоминающем внутренность готического храма. Восьмигранные колонны из черно-красного обсидиана поддерживали острые арки терракотового потолка, эсэсовцы в белой униформе стояли по углам, а в центре на красном гранитном полу возвышалась вырубленная из горного хрусталя обнаженная Новая Германия с мечом в правой руке, руной «Пробуждение» в левой и с золотым венком на голове.

После непродолжительного обмена ритуальными фразами Гитлер пригласил прибывших пожаловать в гостевые апартаменты замка, чтобы они смогли «отдохнуть после неестественного преодоления земного пространства. В 23.00 он ждал их на ужин в Небесном зале.

Сталину и Надежде были отведены апартаменты из семнадцати великолепных комнат, отделанных в классическом венском югендштиле и убранных живыми цветами из всемирно известной оранжереи фюрера.

Дойдя до сиренево-золотой гостиной с гнутой мягкой мебелью, кланяющимся какаду и четырьмя полотнами Густава Климта, Надежда захотела выпить зеленого чая. Сталин поцеловал ее и с чемоданчиком в руке двинулся дальше по прелестной анфиладе, пока не оказался в спальне изумрудного плюша. Верный Сисул затворил за ним зеленые двери и привычно лег перед ними на пол. Сталин поставил чемоданчик на камин, не раздеваясь, бросился на серебристо-зеленую кровать и заснул неглубоким сном вождя.

[raped dude]

К одиннадцати вечера в Небесном зале «Бергхофа» все было готово к приему.

Едва семья Сталина приблизилась к перламутровой входной арке зала, как церемониймейстер в белом эсэсовском мундире с аксельбантами трижды стукнул стальным жезлом по мраморному полу и выкрикнул высоким чистым голосом:

– Seine Exzellenz – Josef Stalin und seine Familie!

Камерный оркестр заиграл увертюру из «Тристана и Изольды».

Сталин с Надеждой неспешно вошли в зал. Василий, Веста и Яков с чемоданчиком следовали за родителями.

Круглый Небесный зал простирался вокруг и над ними во всем своем великолепии. Бледно-голубой мрамор пола плавно перетекал в синюю яшму стен, стягивающуюся к огромному овальному небесному куполу темно-фиолетового Лабрадора. Небесная сфера светилась алмазными звездами, Млечный путь, переливаясь, пересекал ее. Стальная свастика, удерживаемая невидимыми магнитами, парила под Полярной звездой, медленно вращаясь. В громадном окне зала виднелись Альпы, освещенные луной. Настоящие звезды скупо поблескивали над ними.

В зале, с бокалами шампанского в руках, стояли Гитлер, его жена Ева Браун, фон Риббентроп, Борман, Геринг с супругой Эмми, личный врач Гитлера доктор Морелль, кинорежиссер Лени Рифеншталь и граф Хрущев.

Гитлер поставил недопитый бокал на поднос эсэсовскому слуге и, распростерши длинные руки с выбивающимися из узких рукавов синего фрака кружевными манжетами, пошел к Сталину, громко стуча по мрамору высокими каблуками туфель с золотыми шпорами. Тонкая, затянутая в леопардовое платье Ева последовала за ним.

Сталин и Надежда были в белом.

– Nadja! Josef! – Гитлер прикоснулся своими властными губами к белой перчатке Надежды, сжал руку Сталина. – Ich bin so glucklich, meine bezaurbende Freunde! Macht es Ihnen nichts aus, dass Sie hier in den Bergen fur einen Augenblick den Boden unter den Fussen verlieren?

Ответно сжимая руку Гитлера, Сталин тепло улыбнулся и выдержал паузу, собираясь с удовольствием нырнуть в сумрачный омут немецкого языка, хорошо знакомого ему еще со времен брест-литовского детства. В семье вождя все, за исключением Василия, прекрасно говорили по-немецки.

– Напротив, Адольф. Здесь поневоле почувствуешь себя изгнанником Валгаллы. А это – весьма комфортное чувство, – сочно, с легким берлинским акцентом проговорил Сталин.

– Изгнанником? Не обитателем, а всего лишь изгнанником? – засмеялся Гитлер. – Ты оценила, Ева, эту большевистскую иронию?

– Вполне, милый. Здесь я ощущаю себя кем угодно, только не небожительницей… Nadine, дорогая, – Ева прикоснулась своей щекой к щеке Надежды, – ты обворожительна!

Обе пары были «на ты» со времени Потсдамской конференции, положившей начало великой советско-германской дружбы и новому переделу мира.

– Мы не виделись почти два года, друг мой, – Гитлер взял Сталина под локоть. – И это плохо.

– Очень плохо, – согласился Сталин. – Не только для нас, но и для наших народов.

– Бог мой! – воскликнул Гитлер, заметив Весту. – Это твоя дочь, несравненная Веста? Разрази меня гром! Я видел ее еще ребенком!

– Я тоже, – улыбался Сталин.

– Весточка и сейчас ребенок, – сказала Надежда. Веста сделала книксен.

– Русская красота! Настоящая русская красота! – Гитлер поцеловал руку Весты. – Невероятно! Будь у меня такая дочь, я забыл бы про политику. Василий! Яков! – он потрепал их по плечам. – Бог не дал мне детей, но наградил способностью любить детей моих друзей, как своих. Пока вы здесь, вы все мои дети, помните это!

– Мы тоже любим вас, господин рейхсканцлер, – ответил Яков.

– Шампанского! – выкрикнул Гитлер, и слуги засуетились, поднося бокалы на синих подносах.

– За великого Сталина, моего лучшего друга и неизменного соратника в нашей героической борьбе по освобождению Человека! – провозгласил Гитлер.

Все выпили.

Сталин взял новый бокал:

– За Новую Германию, разбуженную гением Адольфа Гитлера!

Все снова выпили.

К Сталину подошли Геринг с супругой и Лени Рифеншталь.

– Рад приветствовать вас, господин генеральный секретарь, – склонил худощавую, редковолосую голову двухметровый, тонкий как жердь Геринг.

– Здравствуйте, Геринг, – пожал ему руку Сталин. – Когда наконец ваши доблестные «Люфтваффе» осыпят дядю Сэма атомным поп-корном?

– Не спрашивай Германа об этом, – притворно-страдальчески вздохнул Гитлер. – Сейчас его больше заботит гражданская овиация.

– Правда?

– Да, да. Он проектирует пассажирский лайнер для охотников. Какой уж тут атомный поп-корн!

Все рассмеялись, а Геринг дважды тряхнул своей вытянутой головой.

– Лени! – Сталин протянул руки к Рифеншталь.

– Мой дорогой, мой любимый Иосиф Сталин! – Лени поцеловала его в обе щеки. – Атлас, держащий русское небо! Повелитель моей любимой страны!

– Любимой – после Германии, надеюсь? – Сталин с удовольствием разглядывал ее маленькое, смуглое лицо с азиатскими раскосыми глазами.

– Не надейся, Иосиф, – вздохнул Гитлер. – Лени теперь больна русской темой.

– Это до тех пор, пока она не сделает фильм о России! – усмехнулся Сталин.

– Я готова хоть сейчас! – воскликнула Рифеншталь. – Но где идея? Где импульс? Я не могу снимать просто Россию! У меня так всегда, – она взяла Сталина под руку и быстро заговорила: – Я снимаю то, что меня потрясает. В «Триумфе воли» это был Гитлер, в «Олимпии» – спорт, в «Атомной эре» – ядерный гриб над Лондоном. Но в России меня потрясает все! А мне нужен конкретный импульс.

– Он стоит перед тобой! – Гитлер указал бокалом на Сталина.

– Сталин запрещает снимать себя, тебе это известно, Адольф, – нервно тряхнула прямыми черными волосами Лени.

– Это правда, – чокнулся с ней Сталин.

– Сделай фильм о внутренней свободе в России, – серьезно проговорил Гитлер. – Это и будет первый документальный фильм о Сталине.

– Хватит о вождях, давайте о народе, – Сталин взял с подноса бокал, протянул Лени. –В «Триумфе воли» вы потрясли трон великого Эйзенштейна. Ни в одном фильме народные массы не источают такую сильную любовь.

– В «Броненосце Потемкине» они источают потрясающую ненависть! – сверкнула глазами Лени.

– А от любви до ненависти – народу один шаг, – с идиотской улыбкой заметил доктор Морелль – Поэтому оба фильма великие. Они как… два сапога какого-то страшного Гулливера. Два сапога! А уж он-то в них так и шагает, так и шагает! Айн-цвай! Айн-цвай!

– Я жду inspiration, Иосиф, – произнесла в бокал Лени, не обращая внимания на Морелля.

Оркестр играл Моцарта.

Вдруг бокал с шампанским выскользнул из рук фюрера и громко разбился об пол. Гитлер посмотрел в дальний конец зала, присел и хлопнул себя ладонями по коленям:

– Блонди! Мальчик мой!

Огромный лимонно-белый дог кинулся через весь зал к своему хозяину. Две другие собаки – французский бульдог Негус и мопс Штази флегматично дремали на бархатных подушках.

– Я тебя еще не трогал сегодня, – Гитлер опустился на колено и сделал знак оркестру.

Музыканты прекратили играть.

Подойдя к коленопреклоненному хозяину, дог лизнул его в бледную щеку. Гитлер плавно поднял свои бессильно висящие вдоль тела руки.

Дог вздрогнул и оцепенел.

В зале наступила абсолютная тишина. Ладони Гитлера зависли над головой дога и раскрылись длинными пальцами, как раскрываются диковинные тропические цветы.

До этого мгновения руки фюрера были руками обыкновенного человека, сейчас же они преобразились и стали теми самыми Великими Руками Гитлера, от которых трепетал весь мир.

Собака стояла словно чучело под сенью этих необыкновенных рук. Незримое напряжение пошло от них, все присутствующие замерли.

– Я тебя еще не трогал сегодня, – снова произнес Гитлер.

Вокруг его рук возникло слабое зеленоватое свечение и синие искры задрожали на кончиках пальцев. Пальцы сжались, разжались и окостенели в каноническом положении «рук Гитлера», словно сжимая два невидимых шара. Концы пальцев сильнее заискрили синим.

Сталин улыбнулся.

Это были руки Гитлера, руки его друга, разделившего с ним послевоенную старушку-Европу. Руки, на силе которых держался Третий Рейх.

Собака стояла, не шелохнувшись. Ее желто-белая голова, освещенная сине-зелеными всполохами, казалась отлитой из неземного стекла. Черные влажные глаза остекленели.

– Мне надо учиться у тебя, мой друг, – произнес Гитлер бесцветным голосом, прикрыв веки, – многому, многому учиться.

Руки его переливались сине-зеленым огнем.

Искры впервые вспыхнули на этих юношеских, грязных, исцарапанных руках в 1914 году в окопах под Верденом после прямого попадания французского снаряда в блиндаж, где сидело поредевшее отделение ефрейтора Гитлера вместе со своим юным командиром. После страшного грохота и ослепительной вспышки Адольф очнулся в центре большой земляной воронки, по краям которой громоздились изуродованные бревна и тела солдат. Руками Адольф страшно сжимал свою голову. Тогда собственные руки показались ему корнями двух исполинских дубов, кронами уходящих в небесную твердь. Могучие корни их впились в полушарии мозга Адольфа с божественной беспощадностью, словно дефлорировав его сознание. Зажмурившись, он закричал от ужаса.

А когда открыл глаза, мир был уже другим. В нем не было страшно. Он стал родным, как тело Адольфа, и понятием, словно таблица умножения. Адольф отпустил голову и посмотрел на руки. В них была такая мощь, что он заплакал от восторга…

А через несколько стремительно промелькнувших лет Адольф Гитлер стоял на столе в переполненной мюнхенской пивной «Хофбройхауз», готовясь впервые в жизни применить свою чудесную силу.

Большой прокуренный зал был переполнен и нестерпимо вонял пивом, вкус которого Адольф не переносил с детства.

Перед Гитлером выступал коммунист Эрнст Тельман – бодрый, чернобородый, раскрасневшийся толстяк, более часа сотрясавший аляповатые люстры «Хофбройхауза» своим рокочущим басом. Он говорил блестяще, доведя публику до исступления, выкрикнул:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», сунул в рот два пухлых коротких пальца и грозно переливчато засвистел, вызвав шквал овации. Мюнхенцы подхватили его на руки и стали бережно передавать по залу, словно копченый окорок священной свиньи.

[raped dude]

Друзья Гитлера – одноногий Рудольф Гесс и маленький черноволосый Альфред Розенберг подтолкнули Адольфа к столу, но он инстинктивно попятился.

– Адольф, ты должен! – закричал ему в ухо Розенберг.

– Сейчас или никогда! – хрипел Гесс. Они помогли Гитлеру вскарабкаться на стол. Он выпрямился и огляделся.

На нем был сине-зеленый мундир с белой свастикой на рукаве.

Кругом сидели и толпились эти жирные, потные баварцы в кожаных штанах, столь ненавистные ему, венскому аристократу. От них так несло мочой и пивом, что у Адольфа помутнело в глазах. Он понял, что его сейчас обильно вырвет на этот залитый пивом дубовый стол.

– Ну, а ты что нам скажешь, синий глист? – выкрикнул усатый бюргер в шляпе с кисточкой, и зал засмеялся. Подавив приступ тошноты, Гитлер сглотнул и произнес хриплым слабым голосом:

– Добрый вечер, соотечественники. Дружный хохот сотряс пивную.

– Вот образ настоящего наци! – пророкотал из своего «красного» угла Тельман, и люстры снова закачались от хохота.

– Наци – свиньи! Наци – свиньи! – стал скандировать краснощекий Тельман, стуча по столу ополовиненной кружкой.

Зал послушно подхватил:

– Наци – свиньи! Наци – свиньи!

Десяток крепких рук вцепились в ораторский стол и принялись встряхивать его в такт реву.

Гитлер зашатался.

Гесс и Розенберг кинулись было на помощь, но быстро получили кружками по головам и повалились на мокрый пол.

Пытаясь сохранить равновесие, Адольф растопырил пальцы рук, собираясь упасть на них. Пальцы согнулись и засветились зеленым.

Зал не сразу заметил это. Но от рук Гитлера пошла незримая волна энергии, пробивающая и отрезвляющая пьяных бюргеров.

Стол перестали трясти, и через пару минут в зале воцарилась мертвая тишина. Раскрыв рты, баварцы смотрели на этого худого парня со светящимися руками. Кто-то громко выпустил газы.

Почувствовав свою силу, Гитлер направил руки на толпу По кончикам пальцев пробежали синие искры, раздался треск, и десять синих молний, словно когти, впились в потное тело народной массы.

– Кровь и почва, – произнес Гитлер.

– Кровь и почва! – прошептали сотни немецких губ.

Казалось, прошла вечность.

Гитлер опустил руки. Свечение и молнии погасли.

Толпа мгновенье оторопело пялилась на него, затем в ней раздались восторженные крики, и волна народного восторга смела Адольфа со стола. Руки немцев подхватили его и стали подбрасывать к прокопченному потолку пивной:

– Кровь и почва! Кровь и почва! Кровь и почва! Гесс и Розенберг заворочались на полу, подняли свои разбитые головы и, плача, обнялись: победа!

И все те же руки немцев поволокли к выходу злобно плюющегося толстяка Тельмана и уже не копченым окороком, а мешком с сушеным дерьмом.

– Ну-ка вон отсюда, красная свинья! – прорычал ему в ухо смуглый баварец и крепким пинком навсегда отправил вождя немецких коммунистов за порог «Хофбройхауза».

Так началось Великое Пробуждение Немецкого Народа…

– Учиться… учиться… нам всем надо у тебя учиться… – бормотал Гитлер, поглаживая Блонди искрами. – Учиться любви и верности.

Фюрер тяжело вздохнул и встряхнул руками.

Свечение пропало.

Собака вздрогнула, взвизгнула и отпрянула в сторону. Отряхнувшись, словно от невидимой воды, она потянулась, зевнула и стала обильно мочиться на мраморный пол.

– Блонди! Мальчик мой! – засмеялся и захлопал в ладоши Гитлер.

Все зааплодировали. Слуги поспешили к собаке со швабрами.

– Адольф, ты неподражаем! – искренне признался Сталин, обнимая Гитлера. – Даже когда ты трогаешь собак.

– Я многому учусь у животных, – серьезно заметил Гитлер, одним духом опустошая бокал с шампанским.

– Кстати, а где же наша Антанта? – спросил Сталин Надежду

– Вероятно, с Сисулом.

– Как, ваша собака не с вами? – удивилась Ева. – Друзья, вы невнимательны к братьям нашим меньшим.

– Позовите, немедленно позовите Антанту! – топнул каблуком и тряхнул длинными волосами Гитлер.

Появился Сисул и впустил в зал левретку. Антанта с разбега вспрыгнула на грудь своему хозяину, Сталин подхватил ее. Левретка возбужденно облизала его щеку и впилась нежным, но сильным языком в ноздрю.

– Какая прелесть! – подошла Ева.

– Чудесная собака, – Гитлер погладил беспокойную голову левретки. – Она потомок собак фараонов, не правда ли?

– Грейхаундов? – неуверенно спросил Борман.

– Салюков, – подсказал Сталин, опуская Антанту на пол.

Левретка понеслась по залу. Дог не обратил на нее внимания, зато Негус и Штази слезли со своих подушек и с удовольствием обнюхались с ней.

– Собаки… собачки… это, знаете, господа, как птички Божие! – вдруг громко заговорил доктор Морелль. – С одной стороны, они раздражают, и иногда хочется – за ногу да об стену Чтоб мозг так и брызнул. А с другой стороны, сожмешь сердце, погладишь собачку, приласкаешь и сразу в голове такая ясность. Ясность, господа! Как… как… ну… в Мюнхене, когда фён уже кончился и можно снова продуктивно думать.

– Что такое фён? – спросил Хрущев.

– Фён! Вы не знаете фёна? – оживился Морелль, вплотную подходя к графу.

Хрущев вовремя отвернулся, иначе его огромный нос въехал бы в пухлую щеку лейб-доктора.

– Фён! Это ветер с Альп, ветер с юга! – закричал Морелль в ухо графу. – Когда он дует, мозги превращаются в кнедли!

– А что такое кнедли? – спросила Веста.

– Ты вовремя задаешь этот вопрос, дитя мое! – поднял палец Гитлер. – Друзья, мы заговорились. А беседа, как свидетельствовали римляне, всего лишь приправа к еде. Не наоборот. Прошу вас!

Он сделал знак дирижеру. Оркестр смолк.

– Стол! – скомандовал Гитлер.

Синий прямоугольник пола медленно опустился вниз, открывая подсвеченное подвальное пространство. Внизу послышался шорох, торопливое движение невидимых слуг, и вскоре мраморная плита поднялась со стоящим на ней столом и встала на место.

Стол был великолепно сервирован и выдержан в сине-голубых тонах: на голубой скатерти стояли синие тарелки, синие бокалы, голубые блюда с закусками; пламя трех дюжин лазуревых свечей дробилось в фиолетово-голубых стеклах графинов.

Гитлер сделал свой дирижерский пригласительный жест, и все подошли к столу

Оркестр грянул Штрауса.

Хрущев достал платок и вытер заплеванное Мореллем ухо.

Когда все расселись по указанным синими табличками местам, Гитлер взял фиолетовый графин с Мозельским и стал наполнять бокалы сидящих рядом с ним Надежды, Евы и Сталина. Он всегда делал это сам и терпеть не мог, когда вино разливали слуги. Борман и Геринг наполнили бокалы остальных гостей.

– Друзья! – поднял синий бокал Гитлер. – Вы знаете, я не люблю и не умею говорить тосты. Но сегодня мне приятно сделать усилие над собой. Не так давно мы с партайгеноссе Борманом были в Ирландии. Это замечательная страна, И очень неглупый народ. Гостеприимный, непосредственный Англичане безумцы. Они ненавидели национал-социализм ненавидели коммунизм.Что же они любили? Свою островную плутократию. Что они пестовали в себе? Типично английскую шизофрению. И что же они получили от внешнего мира? Атомную бомбу А мудрые ирландцы, над простотой и доверчивостью которых потешались чопорные англичане открыли нам границу Еще задолго до англо-немецкого кризиса На что похожа теперь Англия? На сожженное осиное гнездо. А Ирландия? На цветущий вишневый сад. Так вот В Дублине, во время нашего визита, был открыт памятник Вы думаете – мне? Ошибаетесь, друзья! Это был памятник Иосифу Сталину. На центральной площади Дублина. Бронзовый Сталин со своим знаменитым золотым шприцем.

[raped dude]

Гитлер помолчал, сосредоточенно глядя на ровно горящие свечи.

– Я всегда был честолюбив, но не тщеславен, – продолжил он. – В отличие от Ленина, Ганди и Рузвельта я равнодушен к моим изваяниям. Поэтому я искренне аплодировал бронзовому дублинскому Иосифу. И так же искренне спросил мэра Дублина: по каким соображениям вы, целиком зависящие от Великой Германии, ставите памятник Сталину? И вот что мне ответил этот мудрый человек: господин рейхсканцлер, Германию мы любим как мать. Матери нет нужды ставить памятник, так как она у нас всегда в сердце, она всегда с нами. Сталин же для нас – символ свободы человека. А свободе стоит поставить памятник, так как она не всегда с нами. Свобода приходит и уходит. Неправда ли, друзья, замечательно сказано?

Гости одобрительно закивали.

– Иосиф! – Гитлер выше поднял бокал. – Если я разбудил Германию, то вы с Лениным разбудили человечество. Свобода приходит и уходит. Но вожди остаются. За тебя, мой бесценный друг!

Все встали.

Сталин подошел к Гитлеру, прижался щекой к его щеке и опустошил свой бокал. Гитлер выпил и метнул бокал через плечо. Все последовали его примеру, и несравненная музыка бьющегося хрусталя вплелась в ажурную вязь штраусовского «Голубого Дуная».

Гитлер простер над столом руки, две короткие молнии вспыхнули и погасли.

– Жрите, друзья мои! – воскликнул он, садясь.

Гости сели.

На столе преобладали мясные закуски, так как фюрер терпеть не мог овощей и фруктов. Ел он всегда много.

Подхватив вазу с салатом из дичи, Гитлер бухнул себе в тарелку добрую половину, полил салат соусом из дроздов, поперчил, выжал два лимона, взял ложку и стал быстро не поедать, а именно жрать эту аппетитную кучу.

Сталин положил себе телячьей головы – старого баварского блюда, напоминающего подогретый студень.

Надежда подцепила вилкой фаршированную картошку Веста плюхнула себе в тарелку пласт заливной форели. Сидящий рядом с ней Геринг с улыбкой зачерпнул свиных мозгов. Василий ковырял что-то венгерское, кроваво-красное. Яков потрошил огромного моллюска.

– Мой фюрер, это курица? – доктор Морелль показал насаженный на вилку кусок белого мяса.

Гитлер ел, не обращая на него внимания.

– Вот, вот, – Морелль положил кусок назад, в большое блюдо. – А я думал – кролик… Знаете, господа, со мной этим летом престранная вещь приключилась. Наш фюрер подсказал мне гениальную идею – провести летний отпуск в Венеции. Раньше я там ни разу не был. Не верите? – обиженно посмотрел он на Хрущева.

– Отчего же, – граф угрюмо жевал петушиные потроха.

– Ни разу, ни разу не был! А ведь все рядом, все под рукой – адриатика! И вот, поехал я в Венецию. Вернее – поплыл. Остановился в самой дорогой гостинице. Кажется, называлась «Венецианское стекло». Да. Просыпаюсь утром. Думаю, сейчас поплыву, как Улисс. Уж поплыву, так поплыву! Венеция ведь. Сан-Марко, дворец Дожей, кладбища подводные. Вот. Ну, умылся, вычистил зубы, покакал в туалете. Потом опять умылся… Я всегда после того как покакаю, сразу умываюсь. Вот. Ну и уже оделся. Но захотел есть, как всякий честный немец. Думаю – спуститься вниз, позавтракать? Гнусно! Рожи какие-то утром видеть – гнусно! Гнусно! – он зажмурился, потряс головой. – И решил заказать себе в номер. Но не завтрак этот свинский, кофе с булочкой да сыр вонючий, а нормальный обед. Позвонил, спросил меню. Выбрал кролика в белом вине. И приносят мне кролика в белом вине. Целого. И как я, господа, увидал этого кролика, я просто совсем забыл, где я и что я. Лежит на таком блюде совсем как гусь рождественский. Но это не гусь, а кролик! Вот в чем штука! Я прямо руками взял его и стал есть. Съел прямо с костями. То есть, я их не глотал, конечно. А жевал отдельно, тщательным образом жевал жевал и проглатывал, когда они уже размягчались. Таким образом, съел всего кролика. Вот. И заказал второго. И самое поразительное! Приносят мне точно такого же кролика! И вкус точно такой же! Я снова руками за него взялся, а жир так и потек. Так и потек. И вот, господа, съел я обе задние ноги, берусь за переднюю. И вдруг вижу в этой ноге отверстие. А из этого отверстия…

– Иосиф, я давно тебя хотел спросить, – перебил Морелля жующий Гитлер, – почему в России никогда не было философов с мировым именем?

Сталин пожал плечами:

– Не знаю. Я никогда профессионально не занимался философией. Спроси моего друга графа Хрущева. Он профессиональный философ.

Гитлер посмотрел на графа.

– Вопрос серьезный, господин рейхсканцлер, – вытер плотоядные губы граф. – В России не может быть философии по определению.

– Почему?

– Нет разницы между феноменальным и ноуменальным. В такой ситуации философу делать нечего.

– Что же ему остается делать, если он родился философом? – поднял брови Гитлер.

– Мечтать! – ответил за Хрущева фон Риббентроп. – Русские философы не философствуют, а мечтают. Мой фюрер, я пытался читать Соловьева и Бердяева. Это литература, а не философия.

– Зато у русских замечательные писатели! – воскликнула Рифеншталь. – И музыка! Музыка! Я обожаю Скрябина!

– А я Рахманинова, – захрустела Ева сушеной уткой. – Его прелюдии бесподобны.

– И все-таки странно, что в такой великой стране нет философии, – Гитлер задумчиво оторвал голову у заливного поросенка, посмотрел на нее и откусил пятачок.

– Какой прок в философии! – дернула плечами Лени. – Я ни разу в жизни не открыла Канта! Но сняла три великих фильма!

– О, да. Это правда, – кивнула Надежда, расправляясь с налимьей молокой. – Лени, милая, я не могу забыть этой сцены из «Триумфа воли»… когда фюрертрогает штурмовиков на стадионе. Эти молнии из рук, как драконы! И тысячи, тысячи штурмовиков стоят неподвижно! Жаль, что тогда не было цветного кино.

– Я не люблю цвет в кинематографе, госпожа Аллилуева. Цвет убивает тайну

– Эйзенштейн говорит то же самое, – вставил Яков.

Эйзенштейн? – спросил Геринг. – Он жив?

– Конечно, – улыбнулась Надежда. – Наш великий Эйзенштейн жив, здоров и полон новых замыслов. Он хочет снимать «Преступление и наказание».

– Странно… – Геринг переглянулся с Гитлером. – А я думал…

– Что он погиб во время прошлогоднего еврейского погрома? – Сталин запил кусок цапли Рейнским.

– Я… что-то слышал подобное, – кивнул Геринг.

– Это «утка», запущенная нашими врагами, – заметил Сталин.

– Пуритане всего оставшегося мира клевещут на вас, Иосиф, – заметил Гитлер. – Еврейский вопрос в России и твое нестандартное решение его не дает им покоя.

– Решение еврейского вопроса, Адольф, требует деликатности. Оно не должно сводиться к тупому уничтожению евреев, – проговорил Сталин.

– Скажи это мяснику Рузвельту, – усмехнулся Гитлер. Сталин внимательно посмотрел на него:

– Придет время, друг мой, и мы вместе с тобой скажем ему это. Но не словами. А водородными бомбами.

– Я не против, Иосиф. Но у нас всего восемь водородных бомб.

– И у нас четыре.

– Пока этого не достаточно, друг мой. Чтобы преподать урок здравого смысла такой самовлюбленной стране, как Америка, нужен массированный удар.

– Сколько же?

– Двадцать, Иосиф, – убежденно проговорил Гитлер и положил себе половину индейки, фаршированной говяжьей печенью и имбирными сухарями, вымоченными в мадере.

– Двадцать, Иосиф. Я часто вижу во сне эти двадцать шампиньонов, вырастающих над Америкой.

– Не знаю, Адольф, – Сталин откинулся на спинку стула. – Мне кажется, довольно и двенадцати. Я рассуждаю так: если мы наносим удар по главным городам США, то в принципе этих городов как раз и… – он вдруг вздрогнул и, сжав кулаки, громко с шипением выдохнул. – Извини. Мне надо.

– Ах, конечно, мой друг, – Гитлер сделал знак слуге.

Четверо ниндзя и Сисул внесли осколок колонны со шприцем.

[raped dude]

За столом все стихли.

Сталин сделал себе укол под язык, помолчал минуту, провел рукой по розовеющему лицу:

– Прости, Адольф… О чем мы говорили?

– Сначала – о еврейском вопросе. А потом я…

– Не надо делать культ из еврейского вопроса! – резко заговорил Сталин. – Американцы уничтожили 6 миллионов евреев. К чему это привело? К мифу о 6 миллионах жертвенных овечек, унижающем каждого еврея. Евреи никогда не были невинными овечками. Они не цыгане. И не австралийские бушмены. Они активные преобразователи планеты. За это я так люблю их. Это чрезвычайно активная и талантливая нация. Вклад ее в русскую революцию огромен. Поэтому мы расстреливаем не более пятидесяти тысяч евреев ежегодно. Одновременно строим новые синагоги, еврейские школы, интернаты для сирот холокоста. У нас, в принципе, нет антисемитизма. Но мы гибки в еврейском вопросе. Например, недавно завершился процесс по делу так называемого «Антифашистского комитета», куда входили наши известные евреи – писатели, актеры, ученые. Чем же они занимались в этом комитете? Составлением «Черной книги» о жертвах холокоста. Составили, собрали материалы и передали во Францию, где книга была опубликована и стала бестселлером.

– Мы с женой читали с большим интересом! – воскликнул доктор Морелль, высасывая мозг из головы омара.

– Что советский народ сделал с этим «Антифашистским комитетом»? – спросил Сталин у сидящих и тут же сам ответил. – Естественно – повесил, как паршивых псов.

– «Антифашистский комитет»… это не «дело врачей»? – спросила Ева.

Русские гости недоумевающе зашевелились:

– Что ты, Ева!

– Как можно сравнивать!

– «Дело врачей»… это ни с чем не спутаешь…

– «Дело врачей»!

– Да… «дело врачей»… – покачала головой Надежда. – Ева, дорогая. Ты представить не можешь сколько мы пережили в те роковые дни. «Дело врачей»… Я не спала тогда трое суток. Это… просто невероятно! Врач, который давно уже стал членом семьи, оказывается беспощадным, хладнокровным убийцей.

Веста вздохнула:

– Я до сих пор вздрагиваю, когда слышу эти фамилии: Виноградов, Вовси, Зеленин.

– Зеленин! – горько ухмыльнулся Яков. – Он лично подмешивал Щербакову стрихнин в кокаиновые капли. А Горькому в опийный коктейль – ртутные соли. А братья Коганы! Как они пытали Тимашук электрическим паяльником…

– Страшные люди, – тяжело вздохнула Надежда.

– Кого они успели убить? – спросила Ева.

– Горького, Щербакова и Жданова, – ответил Сталин. – И еще двух сотрудников аппарата ЦК, отказавшихся на них работать.

– Я помню этот процесс, – задумчиво проглотил горсть маслин Гитлер.

– Какое героическое, возвышенное и красивое лицо у этой медсестры Тимашук! – воскликнула Лени Рифеншталь. – Она не побоялась их угроз, вынесла все пытки… как я люблю таких русских женщин!

– Она украинка, – заметил Сталин и перевел взгляд на свой золотой шприц. – Да. У Виноградова уже был заготовлен дубликат. И шприца и колонны. Оставалось только наполнить мой шприц нужным содержимым.

– Их всех повесили, не так ли? – спросила Эмми Геринг.

– Да! На Красной площади! – закивала Лени. – Я видела хронику. Это потрясает, хотя я не любительница показательных казней. Дюжина дергается на виселицах, а тысячная толпа пляшет и поет. И радостно смеется. Русские умеют смеяться.

– А евреи – плакать, – неожиданно произнес Сталин.

– Врачи-убийцы работали на сионистский «Джойнт», – сумрачно произнес Хрущев. Помолчали.

– Мне кажется, у евреев есть одна существенная национальная слабость, – заговорил Гитлер, наливая себе вина. – Они патологически боятся смерти. Поэтому они так покорны холокосту.

– Ты считаешь это недостатком, дорогой? – спросила Ева.

– Безусловно. Это ограничивает.

– Да, да! – доктор Морелль выплюнул кусок обсосанной клешни омара. – Мой фюрер, знаете на что похожа эта еврейская национальная черта? У меня дома три ванны. И одна, еще дедушкина, имеет одно странное свойство! Когда я в ней сижу и прижимаюсь низом спины к ванне, она присасывается! Да! Присасывается, как огромная присоска! Когда сидишь, это, знаете ли, приятно. Но, когда хочешь встать, ванна не пускает тебя! Держит, держит! Как живое существо! И это… очень неприятное чувство. Очень!

– С холокостом тоже много проблем, – произнес Сталин, беря веточку укропа и вертя ею, словно крошечным пропеллером.

– А был ли холокост? – спросил Геринг.

– Ну, все-таки 6 миллионов, – заметил фон Риббентроп.

– Это цифра американцев, – сказал Гитлер. – А все их данные во всех областях, кроме производства кока-колы, надо делить на 3. Хотя, что такое 6 миллионов? В нашей войне мы потеряли 42.

– 45, господин рейхсканцлер, – вставил Хрущев.

– Я придерживаюсь немецкой статистики, – сухо заметил Гитлер.

Возникла натянутая пауза.

– Ну вот, всегда так, – вздохнула Ева. – Опять мужчины съехали на политику. Адольф! Ты забываешь, что у женщин не только другие половые органы, но и другой тип мышления. Хотя бы за ужином мы можем быть свободными от политики?

– Это иллюзия, Ева, – ответил за Гитлера Сталин. – От политики нельзя быть свободным даже на унитазе. Даже в сладкие секунды оргазма я не забываю, кто я.

– А я забываю! – взвизгнула Ева. – Забываю! Забываю!

Все замерли.

Сталин медленно вытер губы голубой салфеткой, бросил ее на тарелку с недоеденной бычьей селезенкой.

Гитлер пристально посмотрел на Еву Сталин угрюмо переглянулся с Хрущевым. Побледневшая Надежда поймала насмешливый взгляд Якова. Геринг осторожно покосился на фон Риббентропа. Борман, покусывая тонкие губы, смотрел на Гитлера. Доктор Морелль непонимающе уставился на Эмми Геринг, но она, презрительно отвернув породистую голову на тонкой шее, глубоко заглянула в азиатские глаза Лени Рифеншталь.

Пауза угрожающе затягивалась.

Серые глаза Евы наполнялись слезами.

Подрагивая иссушенными кокаином ноздрями, она подняла взор вверх и стала неотрывно смотреть на вращающуюся стальную свастику.

– А можно… я вам спою? – неожиданно спросила Веста,

– Конечно! – улыбнулся Гитлер, и все облегченно выдохнули.

– Только мне нужен рояль, – Веста встала.

Гитлер сделал знак оркестру, играющему Вивальди. Оркестр смолк.

– Рояль! – громко приказал фюрер, Кусок пола перед дирижером поехал вниз и вернулся с синим роялем.

– Прошу тебя, милое дитя, – Гитлер сделал плавный жест рукой в сторону рояля.

Веста подошла к роялю и опустилась на синего бархата стул без спинки. Она была в чайного цвета платье с шиншилловой, простеганной золотыми нитями накидкой на плечах. Черные густые волосы дочери советского вождя были распущены и перехвачены тонким бриллиантовым обручем, увенчанным спереди изумительным гранатом неправильной формы.

Веста подняла свои еще по-детски угловатые руки, опустила их на клавиши и запела нежно-грубым, неповторимым голосом подростка:

[raped dude]

Die Fahne hoch! Die Reihen dicht geschlossen!
S.A. marschiert mit ruhig festem Schritt.
Kameraden, die Rotfront und Reaktion erschossen,
Marschier'n im Geist in unsem Reihen mit.
Die Strasse frei den blauen Batallionen!
Die Strasse frei dem Sturmabteilungsmann!
Es schau'n aufs Hakenkreuz voll Hoffnung schon Millionen,
Der Tag fur Freiheit und fur Brot bricht an.
Zum letzten Mal wird nun Appel geblasen,
Zum Kampfe stehn wir alle schon bereit.
Bald flattern Hitlerfahnen uber allen Strassen,
Die Knechtschaft dauert nur noch kurze Zeit!
Die Fahne hoch! Die Reihen dicht geschlossen!
S.A. marschiert mit ruhig festem Schritt.
Kameraden, die Rotfront und Reaktion erschossen,
Marschier'n im Geist in unsem Reihen mit.

Взяв последний аккорд, Веста встала.

И сразу же резко встал Гитлер. Лицо его было бледнее обычного, глаза сверкали.

Собравшиеся аплодировать, гости – замерли.

Гитлер смотрел на Весту. Она сделал шаг, положила руку на угол рояля, непонимающе глянула на молчащих и на Гитлера.

– Иосиф, я хочу твою дочь, – произнес Гитлер. Все посмотрели на фюрера.

– Мой друг, почему ты говоришь об этом мне? – сдержанно улыбнулся Сталин.

Гитлер порывисто подошел к Весте, взял ее лицо в руки и мучительно поцеловал в губы. Слабый стон вырвался из ее груди. Пошатнувшись, она потеряла равновесие, но Гитлер подхватил ее за не очень тонкую полудетскую талию. Лица их разошлись. Из прокушенной губы Весты текла кровь. Гитлер выхватил из рукава кружевной платок, приложил к ее губам, но тут же резко отшвырнул прочь, схватил Весту за руку и потащил к дверям.

Спотыкаясь, она спешила за ним, как девочка за разгневанным отцом.

– Адольф! – встала Надежда.

Гремя каблуками и шпорами, Гитлер выволок Весту из зала.

– Адольф! – Надежда, опрокинув стул, кинулась за ними.

– Надя, не делай глупости, – сказал Сталин по-русски.

Надежда выбежала из зала.

Гитлер подвел Весту к двери, охраняемой эсэсовцами. Дверь распахнулась и он дернул Весту за собой – в открывшуюся анфиладу комнат.

Надежда догнала их:

– Адольф, надеюсь, тебе понятно материнское чувство?

– Конечно, дорогая, – не оборачиваясь, пробормотал он.

– Мама… – прошептала окровавленными губами Веста.

Дойдя до просторной гостиной с мягкой позолоченной мебелью и бронзовыми фигурами рабочих, Гитлер повернул Весту к себе и с силой взял за плечи.

Надежда остановилась у двери. Веста опустила голову.

– Посмотри мне в глаза, дитя мое, – сурово потребовал он.

Веста подняла свое прелестное лицо. Он дернул шиншилловую накидку за плечи, золотая цепочка, скрепляющая ворот, разорвалась, легкая как пух накидка упала к ногам Весты.

Она осталась стоять в узком платье без рукавов.

Гитлер задумчиво потрогал основание её шеи, нащупал ключицы, завел указательные пальцы под бретельки платья и рванул в стороны. Шелк треснул, разрываясь вдоль угловатой фигуры Весты.

Надежда прижалась щекой к дверному косяку и полуприкрыла глаза. Ее простоволосая дочь стояла перед Гитлером. Розовый лифчик облегал ее маленькую грудь, к длинным розовым трусикам были пристегнуты белые капроновые чулки.

Гитлер прижал Весту к себе, заглянул ей за спину и осторожно расстегнул лифчик. Она нервно повела широкими плечами, не то помогая, не то препятствуя ему.

– Какие они… – рухнув на колени, Гитлер потянулся губами к ее соскам.

Руками он дернул ее за предплечья, наклоняя к себе. Волосы Весты накрыли его. Он стал подробно сосать ее грудь. Веста смотрела в сторону на бронзового рабочего, гнущего винтовку о мускулистое колено. Гитлер разорвал на ней трусики, толкнул. Она упала на диван с сиренево-бело-золотистой обивкой. Адольф подполз к ней на коленях, развел ей ноги и беспощадно растянул пальцами половые губы, покрытые не очень густыми волосиками. Орлиный нос его жадно втянул запах ее гениталий, коснулся неразвитого клитора и тут же уступил место языку. Гитлер прошелся им по раскрытой раковине Весты снизу вверх, потом сверху вниз, впился в узкое влагалище. Но вдруг язык фюрера разочарованно отпрянул за его неровные зубы.

– Тебя уже проткнули! – воскликнул он. вводя палец во влагалище. – Свинство! Я сжег бы этого мерзавца на площади! Ах ты, похотливый ангел!

Рывком он перевернул ее, словно куклу, поставил на колени перед диваном, расстегнул свои брюки. Его длинный, слегка кривоватый член вырвался на свободу Гитлер впился пальцами в маленькие ягодицы Весты, разломил их, словно жареного цыпленка, и стал насаживать на член.

Веста вскрикнула.

[raped dude]

Головка члена скрылась в ее анусе. Гитлер схватил Весту за плечи и рывком вогнал в нее свой член по самый корень. Душераздирающий крик вырвался из ее уст, отзываясь многократным эхом в анфиладе.

– Деточка моя… – Надежда закрыла глаза, сильней прижавшись щекой к дверному косяку.

– Кричи, кричи, ангел мой, – Гитлер обнял трепещущее тело девочки.

Ее крики перешли в рыдание, но она зажала себе рот и лишь тяжело нутряно взвизгивала после каждого толчка члена

– Вот так бодается тевтонский единорог, – шептал Адольф в ее темя.

Его сгорбленная фигура тяжело нависала над беззащитным телом Весты. Напряженная, дергающаяся от боли, дочь советского вождя перестала взвизгивать и покорно отдавалась ритмичным толчкам.

– Доверься мне, – Гитлер шлепнул ее по втянутому животу, выпрямился, откинув голову, и простер руки над спиной Весты.

Зеленое свечение пронизало его пальцы. Он взял ее руками за бедра. Она дернулась, как от разряда тока, и засмеялась.

– В жизни нет ничего страшного, – произнес он и задвигался сильнее.

Веста всхлипывала и смеялась.

– Но нет… – вдруг пробормотал он и со звуком отлипающей присоски вышел из нее.

Руки его погасли.

– Не сразу… не просто… – он схватил ее за волосы и ввел член ей в рот.

– Адольф, осторожней, умоляю! – воскликнула Надежда.

Он сделал два мучительных движения ногами, выхватил член изо рта девочки и сжал его вновь засветившимися руками:

– Здесь и теперь!

Струя спермы брызнула Весте в левый глаз.

– Здесь и теперь!! – закричал Гитлер срывающимся голосом, пошатнулся, и как сомнамбула побрел прочь с торчащим членом,

– Весточка… – вздохнула Надежда. Золотые шпоры Гитлера гремели по анфиладе.

– Мама, выйди, – произнесла, стоящая на коленях, Веста, прижимая ладонь к глазу.

Весточка… девочка моя…

– Выйди!! – закричала Веста.

Надежда пошла вслед за Гитлером.

Выйдя в холл из анфилады, она остановилась. Два эсэсовца неподвижно стояли у дверей, не замечая ее. Она рассеянно посмотрела на них, повернулась и снова вошла в анфиладу Пройдя две комнаты, она села в кресло и сняла трубку розового телефона:

– Москву, пожалуйста. Немедленно соединили с Москвой.

– В-12-49, – сказала в трубку Надежда, и вскоре раздались четыре далеких длинных гудка. На пятом трубку сняли.

– Слушаю вас, – произнес сонный женский голос.

– Бориса Леонидовича.

– Борис Леонидович уже спит.

– Разбудите.

– Простите, а кто говорит?

– Его любовница, – ответила Надежда, в изнеможении откидываясь назад.

Трубку бросили на твердое.

– Почему эта… почему она опять осмеливается звонить сюда?! – услышала Надежда. – Борис! Ты хочешь моей смерти?! Ты решительно хочешь моей смерти и смерти детей?!

– Зина, не говори банальности, – послышался приближающийся высокий голос.

– Он хочет нашей смерти! Он положительно хочет угробить всех вокруг себя! – удалился клокочущий женский голос.

– Я у телефона, – ответил Борис Леонидович своим удивительным высоким вибрирующим голосом.

– Борис, почему ты не звонишь мне? – спросила Надежда, с трудом сдерживая волнение.

– Надюша? Прости, я притворю дверь… – он отошел, вернулся. – Слушаю тебя.

– Почему ты не звонишь мне? – повторила она.

– Надя, это метафизический вопрос. А мы с тобой договорились, что не будем больше ворошить метафизику. Особенно ночью.

– Ты… не хочешь меня больше?

– Милая, не унижай меня. Мне довольно моего ежедневного семейного унижения.

– Борис… Борис… – голос ее задрожал. – За что ты меня мучаешь?

– Надя, я перестаю понимать тебя.

– За что ты мучаешь меня?!

– Но, переставая понимать тебя, я теряю доверие к себе самому Мне давно уже пора платить самому себе по старым и новым векселям. Беда в том, что этот кредит бессрочный. А льготные кредиты доверия расхолаживают.

– Ты полюбил кого-то?

– Я люблю всех, ты знаешь.

– А может… это опять… со Шкловским?

– Надя, ты пугаешь меня возможностью окончательного разочарования в тебе.

– С этим… – она всхлипнула, – старым шутом… с этим…

– Надя, ты говоришь чудовищные вещи. Ты переходишь черту допустимого.

– Как это… глупо… как пошло…

– Пошлость – прерогатива богемы, – зевнул он.

– Этот шут… клоун… идиот…

– Надя, к чему этот плеоназм? Всё тривиальное не стоит заковывать в броню наших… Зина! Не смей! Послышались звуки борьбы за трубку.

– Я напишу на вас в ЦК! И лично, лично товарищу Сталину! – закричал срывающийся бабий голос.

– Лучше сразу Гитлеру, дура, – Надежда кинула трубку на розовые рычажки.

Мимо прошла босоногая Веста в шиншилловой накидке,

– Прими ванну, – произнесла Надежда, глядя на свои бежевые туфли.

Когда Гитлер, Веста и Надежда покинули Небесный зал, Сталин встал, подошел к Якову, протянул руку. Яков подал ему чемоданчик.

– Господа, мы с графом на минуту оставим вас, – Сталин направился к выходу.

Хрущев последовал за ним. За дверями Сталина встретили адъютант Гитлера, Сисул, Аджуба и четверка хрущевских ниндзя.

– Проводите нас в комнату спецсвязи, – сказал ему Сталин.

– Jawohl! – щелкнул каблуками адъютант, развернулся, словно заводная балерина, и повел высоких гостей к лифту

Охрана двинулась следом.

Все вошли в большой лифт, сплошь отделанный зеркалами. Адъютант нажал кнопку, лифт поехал вниз.

– Напомни мне про мазь, – сказал Сталин Хрущеву.

– Обязательно, – кивнул граф.

Лифт остановился, все вышли и двинулись по мраморному коридору. Возле комнаты спецсвязи стояли двое эсэсовцев с автоматами. Офицер прохаживался рядом.

– Баран, – произнес Сталин.

В руках ниндзя сверкнули стальные метательные шары, и эсэсовцы попадали с пробитыми головами. Сисул схватил адъютанта за лицо, полоснул кривым ножом по горлу. Ниндзя прыгнули к упавшим эсэсовцам, проломили им грудные клетки.

Хрущев позвонил в дверь условным сигналом, отпрянул в сторону. Ниндзя изготовились.

– Баран! – произнесли за дверью.

– Баран! – громко ответил Сталин.

Хрущев дал знак ниндзя, они расступились. Сталин и Хрущев вошли первыми. Охрана втянула в комнату трупы убитых, Сисул подтер капли крови на полу, и дверь закрылась,

В комнате стоял Зепп Дитрих с двумя офицерами из диверсионной школы «Цеппелин». Сталин молча протянул руку, Дитрих пожал ее, повернулся и пошел в аппаратную. Все двинулись за ним. В аппаратной лежали шесть убитых связистов, а в торцевой стене зиял пролом. Дитрих первым пролез, остальные пролезли следом. Пролом выходил в огромное полутемное помещение, заваленное ящиками с консервированными и сухими продуктами.

– Баран! – громко сказал Дитрих.

– Приятно познакомиться, – раздался насмешливый бас из-за ящиков.

Выпущенная из бесшумного пистолета пуля попала Дитриху в лоб, он повалился как мешок с картошкой.

Вошедшие посмотрели на труп.

– Рад приветствовать вас, господа, – произнес все тот же бас. – Проходите, будьте как дома.

Сталин переступил через убитого, обогнул ящики. За ними на коробках с макаронами сидел невероятно толстый человек в черном мундире рейхсфюрера СС. Голова его напоминала знаменитый гибрид тыквы и груши, подаренный академиком Лысенко на пятидесятилетие Мао Цзе Дуну Правой рукой он поглаживал тройной подбородок, левой опирался о свое тумбоподобное колено. Крохотные глазки язвительно смотрели на Сталина. Рядом стояли трое с оружием.

– Зачем ты убил этого старого вояку, Генрих? – спросил Сталин.

– Я ему поверил, Иосиф! – усмехнулся Гиммлер.

– В чём?

– В том, что он баран! А нам с тобой не нужны бараны. Рад видеть тебя.

Гиммлер протянул толстенную руку. Сталин пожал два его пальца.

– Граф! – пророкотал Гиммлер, заметив Хрущева. – Хорошо, что все удалось.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – с иронией пожал его палец Хрущев. – А до конца еще далеко.

– Это и есть? – Гиммлер посмотрел на чемоданчик в руке у Сталина.

– Это и есть, – Сталин поискал глазами на что бы поставить саквояж.

– Мартин, – шевельнул пальцем Гиммлер. Охранник подвинул ящик с мясными консервами. Сталин положил на него чемоданчик, открыл. Голубой свет заструился из него.

– С ума сойти! – заворочался Гиммлер, как громадная жаба, и охранники помогли ему встать.

Тяжело переставляя ножищи, он подошел к чемоданчику, вложил в мясистую глазницу монокль, прищурился:

– И такую красоту наш электрический скат собирался пустить на промышленные цели?

– Генрих, нельзя терять ни секунды, – нервно проговорил Сталин.

– Конечно, – засопел Гиммлер. – Мартин! Приступай! Охранник со шрамом на подбородке достал молоток и стамеску и стал разбивать сахар, покрывающий голубое сало. Другой человек из охраны Гиммлера вынул из портфеля мясорубку, привинтил ее к краю ящика. Третий охранник с тонкими усами подставил под мясорубку эмалированную миску.

– С Богом, – перекрестился Сталин,

Мартин передал второму охраннику кусок голубого сала, тот запихнул его в заборник мясорубки, стал быстро крутить ручку. Голубой фарш полез из решетки, стал валиться в миску. Мартин передал еще кусок, потом еще. Охранники сосредоточенно работали.

– А растопить нельзя? – устало потер виски Сталин.

– Взрыв тысячи водородных бомб не нагреет его даже на миллионную долю градуса, – сумрачно проговорил Хрущев.

– Ты устал, Иосиф, – улыбался Гиммлер. – Тебя утомил наш венский конденсатор?

– Нас утомило ожидание, – Сталин опустился на ящик с консервированными сардинами. – Эти сутки… дороже полжизни.

Гиммлер понимающе кивнул:

– Я тоже совсем не спал.

Мартин достал три стакана и три марли. Две дал охранникам, одну оставил себе, положил в нее немного голубого фарша и осторожно выжал над стаканом. В стакан закапала голубая светящаяся жидкость. Охранники вслед за ним зачерпнули и выжали фарш в свои стаканы.

– Стерильность важна? – зевнул Сталин. Гиммлер с кошачьей улыбкой отрицательно покачал головой.

[korova_io]

приятно что кто-то еще понимает кайф этой книги.)

[raped dude]

даа, +500